Василий Кандинский – один из самых выдающихся художников XX века, «отец» русского абстракционизма, оставивший нам в наследие  не только свои картины, но и стройную теорию передового искусства, отражающую взгляды целой эпохи, актуальную для изобразительного искусства вплоть до сегодняшнего дня.

Он родился в Москве, в обеспеченной купеческой семье. Закончил юридический факультет Московского университета. Стал доцентом на кафедре. Но в 30 лет резко переменил свою жизнь: оставил работу и уехал в Мюнхен, чтобы заниматься только живописью.

Позже в своей книге «Ступени» он описал три сильных впечатления, заставившие его принять такое решение. Первое – это впечатление от картины Клода Моне «Стог сена в солнечном свете», которую он увидел на выставке французского искусства в Петербурге. Видимо, о ней Кандинский писал:  «И вот сразу увидел я в первый раз картину. Мне казалось, что без каталога не догадаться, что это — стог сена. Эта неясность была мне неприятна: мне казалось, что художник не вправе писать так неясно. Смутно чувствовалось мне, что в этой картине нет предмета. С удивлением и смущением замечал я, однако, что картина эта волнует и покоряет, неизгладимо врезывается в память. <...> Во всем этом я не мог разобраться <...>. Но что мне стало совершенно ясно — это не подозревавшаяся мною прежде <...> сила палитры. Живопись открывала сказочные силы и прелесть...»

Второе – от оперы Рихарда Вагнера «Лоэнгрин»: «"Лоэнгрин" же показался мне полным осуществлением моей сказочной Москвы. Скрипки, глубокие басы и прежде всего духовые инструменты воплощали в моём восприятии всю силу предвечернего часа, мысленно я видел все мои краски, они стояли у меня перед глазами. Бешеные, почти безумные линии рисовались передо мною. Я не решался только сказать себе, что Вагнер музыкально написал "мой час". Но совершенно стало ясно мне, что искусство вообще обладает гораздо большей мощью, чем мне представлялось, и что, с другой стороны, живопись способна проявить такие же силы, как музыка».

Третье сильное впечатление произвела на Кандинского работа Джозефа Томсона «Разложение атома» (открытие того, что катодные лучи состоят из электронов, которые меньше и легче атома): «Оно отозвалось во мне подобно внезапному разрушению всего мира. Наука казалась мне уничтоженной: её главнейшая основа была только заблуждением, ошибкой ученых, не строивших уверенной рукой камень за камнем при ясном свете божественное здание, а в потёмках, наудачу и на ощупь искавших истину, в слепоте своей принимая один предмет за другой».

До августа 1914 Кандинский находился в Германии, где прошёл курс обучения в школе-студии словенского художника реалистического направления Антона Ашбе, а затем и в Королевской Академии художеств у символиста Франца Штука.  Символизм чувствуется в ранних работах Кандинского очень сильно.

Обращение к лубочным, сказочным сюжетам («неорусский стиль») характерен для Кандинского этого периода так же, как и для многих русских художников начала века. В изобразительном искусстве было подорвано доверие к реальной предметности. Шли поиски новых средств выражения, обращение к прошлому, к первобытному, к примитивному,  экзотическому.

Кандинский начинает активно экспонироваться в Германии и в России – на выставках Московского товарищества художников, Товарищества Южнорусских художников, на выставках «Бубнового валета» и др. 

Не всегда реакция публики была благожелательной: на выставке в Одессе картины Гончаровой, Ларионова, Кончаловского, Бурлюка и Кандинского были испорчены анилиновыми чернильными карандашами. Негативную реакцию вызвала и первая выставка «Бубнового валета» в Москве в 1910 г. – «выставка безумия». «Начиная с самого названия выставки — "Бубновый валет", претенциозного до нелепости, почти всё находящееся в ней крайне несуразно и, главное, антиэстетично», – писала газета «Голос Москвы».  О Кандинском, выставившем четыре импровизации, писал Р. Ивановский в московской газете «Раннее утро»: «Вот – В. Кандинский, – и публика, и товарищи-художники помнят, конечно, его смелые, ярко красочные полотна, его изящные плакаты. Настоящий живописец чувствовался в них. Потом... Потом началось "это"... и я, простояв целых десять минут около этих "Импровизаций", ничего, — абсолютно ничего, не понял. – В левом углу картины, кажется, мерещится человеческое лицо! – сказал кто-то сзади меня. – А направо, как будто, ноги? Я ещё раз пристально вгляделся в "Improvisation". Нет. Ни лица, ни ног. Ничего. Скажите, разве же это не ужас?»

Такова была реакция на беспредметный экспрессионизм, пришедший на смену модернизму-символизму.

После публикации ряда статей в 1911 году в Мюнхене выходит его книга «О духовном в искусстве». Задача нового искусства – скорое избавление от материальности, от предметности. Изображать нужно не предмет, а его «душу», уверен художник. 

Огромное значение имеет «музыкальность» живописи Кандинского. Говоря о цвете, он употреблял такие музыкальные термины как контрапункт, аккорд и т. д. Сравнивал цвет со звучанием музыкальных инструментов: яркий жёлто-лимонный – это высокий звук трубы, голубой – флейта, синий – виолончель, темно-синий – контрабас, оранжевый – английский рожок, фиолетовый – фагот, зелёный – скрипка. А белый цвет – это пауза. Музыка важна для Кандинского как самое абстрактное и далёкое от материальности искусство. 

«Музыкальность» Кандинского сейчас активно изучается. Современные исследователи в области нейрофизиологии считают,  Кандинский писал свои полотна в расчете на тех, у кого созерцание порождает и звуковые ассоциации. 

Основной упор, конечно, художник делал на цвет. «При писании этюдов я давал себе полную волю, подчиняясь даже "капризам" внутреннего голоса. Шпахтелем я наносил на холст штрихи и шлепки, мало думая о домах и деревьях и поднимая звучность отдельных красок, насколько сил хватало. Во мне звучал предвечерний московский час, а перед моими глазами развертывалась могучая, красочная, в тенях глубоко грохочущая скала мюнхенского цветового мира. Краски мои казались мне слабыми, плоскими, весь этюд — неудачным усилием передать силу природы. Как странно было мне слышать, что я утрирую природные краски, что эта утрировка делает мои вещи непонятными и что единственным моим спасением было бы научиться "преломлению тонов"» (цитата по: И. А. Азизян. «Василий Кандинский: полилог искусства и науки»).

После начала Первой мировой Кандинский возвращается в Россию.

В Стране Советов художник участвует в бурном процессе организации искусства на новых началах. Занимается сохранением памятников, созданием Музея живописной культуры и Российской академии художественных наук, преподает во ВХУТЕМАСе и Московском университете, становится членом художественной коллегии Отдела ИЗО Наркомпроса. И тем не менее, в отличие от того же Малевича, второго столпа беспредметности, в Советской России Кандинский быстро разочаровывается. В декабре 1921 г. он выезжает для организации отделения РАХН в Берлин и назад уже не возвращается. 

В Германии художник преподает в Баухаусе, а с приходом к власти нацистов, считающих абстрактную живопись «дегенеративным искусством», Кандинский переезжает в Париж, где и остается до самой смерти в 1944-м году.

«Живопись есть грохочущее столкновение миров, призванное путем борьбы и среди этой борьбы миров между собою создать новый мир, который зовётся произведением. Каждое произведение возникает и технически так, как возник космос, — оно проходит путём катастроф, подобных хаотическому рёву оркестра, выливающемуся, в конце концов, в симфонию, имя которой — музыка сфер. Создание произведения есть мироздание». (В. Кандинский, «Ступени»).